Человек политический как субъект политического творчества

Одним из обескураживающих антропологических парадоксов прошлого столетия стало последовательное выкорчевывание всего «человеческого, слишком человеческого» из пестрого спектра современных антропологических наук. Выдвижение на первый план идеи рациональности и аналитического метода познания освободило гуманитарные науки от идеализма и субъективизма, но одновременно позволило слишком сильно «остудить» теплый человеческий мир, превратив его в мертвую пустыню, над которой уже не носятся дерзкие вихри сказочных желаний.

Как скучен мир, в котором разложены по полочкам поддающиеся упорядочению факты человеческой жизни! Как страшен мир, из которого удалось изгнать переживания, субъективные предпочтения, яркие символы и мечты! Инструментарий для наблюдений и экспериментов непрерывно расширяется, методы научного анализа становятся все более точными и дифференцированными, а количество разнообразных источников знаний о человеке неуклонно растет… Однако высчитанный и вымеренный среднестатистический блеклый образ, лишенный всякой живой жизни, который возникает перед нами со страниц научных монографий, – как мало он в действительности похож на человека!

Не будет преувеличением сказать, что никогда еще в человеческой истории человек не был так загадочен для самого себя, как в наши дни. Возрастающее число частных наук, занимающихся изучением человека, не только не проясняет наши представления о нем, но скорее даже запутывает общую картину. Психология, антропология, история, этнография, биология, медицина, философия, социология, политология с каждым днем увеличивают поразительно богатую массу фактов, но обилие фактов – это совсем не то что обилие мыслей и идей!

Цитата

Здесь уместно привести мнение немецкого философа и социолога Макса Шелера (1874–1928), который писал о том, что «существуют естественно-научная, философская и теологическая антропологии, которые не интересуются друг другом, единой же идеи человека у нас нет. Специальные науки, занимающиеся человеком и все возрастающие в своем числе, скорее скрывают сущность человека, чем раскрывают ее».

Что значит «ясная и устойчивая идея человека, которая раскрывает его сущность»? Многим мыслителям казалось, что они могут ответить на этот вопрос: в сложном устройстве человеческой жизни они пытались отыскать скрытую движущую силу, которая приводит в движение весь механизм человеческих представлений.

Точка зрения известных ученых

Аристотель определил человека как «политическое животное», подчеркнув, что только в общественно-политической сфере человек находит подлинное самовыражение и саморазвитие. Французский философ эпохи Возрождения Мишель Монтень (1533–1592), заметил, что самое великое в мире – это самопознание, и именно в нем человек черпает неизменное и неиссякаемое вдохновение. По Августину Блаженному (354–430), нам всем дано двигаться вперед лишь с помощью Божественной благодати, вне которой человеческие деяния обращаются в прах и тлен. Фридрих Ницше (1844–1900), напротив, указал на достаточно низменную волю к власти, Карл Маркс – на весьма примитивный экономический инстинкт, а основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд (1856–1939) и вовсе возвел на пьедестал сексуальный инстинкт, прежде стыдливо замалчиваемый высокой наукой.

Каждому великому мыслителю прошлого казалось, что он нашел «нить Ариадны», способную создать концептуальное единство из множества бессвязных и разрозненных фактов, известных о человеческой природе. С высоты современной науки легко обвинять их в односторонности представлений, но, к сожалению, постмодернистская установка на принципиальное разнообразие познавательных перспектив тоже не обладает высокой эвристической ценностью, поскольку утрата идейного стержня неизменно оборачивается анархией и бессвязностью представлений.

Напрашивается вопрос: способен ли синтетический подход создать некое единое концептуальное представление о человеке политическом? Если исходить из гипотезы, которая рассматривает мир политической культуры в качестве символической Вселенной, то определение человека политического в терминах культуры возможно лишь как функциональное, а не субстанциональное. Между тем главной характеристикой человека в каждой цивилизации выступают не его физическая природа или какой-то внутренний принцип, не врожденные способности или инстинкты, а способ освоения человеком политического мира, его деятельность, имеющая особый социокультурный характер.

Все, что в теории и на практике способен сделать человек политический, – создать особый символический универсум политических представлений и форм, который даст ему возможность понимать, интерпретировать, организовывать, связывать и обобщать свой политический опыт. За символами политической культуры определенной цивилизации стоит человек, который тщательно подбирает слова и образы, и все существующее в сфере политики существует лишь по отношению к нему. Следовательно, и распознать человека мы можем, скорее всего, через символический мир, имеющий социокультурную окраску. В этом смысле человек политический существует отнюдь не в мире истины, а исключительно в мире иллюзий и символов, который он создает и поддерживает собственными усилиями.

Строго говоря, объективного видения политического процесса вообще не существует, ведь все происходящее в мире политики схватывается и интерпретируется в соответствии с темпераментом человека определенной цивилизации. Политическая вселенная есть вселенная дискурса, где нет и не может быть четкого разграничения между символом и объектом, поскольку такое разграничение всегда интерпретируемо. Очень часто политические символы (партии, движения, даже государства) не только объясняют реальный объект, но и замещают его. Этот процесс происходит одновременно и в языке, и в науке. Каждый политический термин имеет особую область значения в культуре, и они могут быть не просто разными, но даже прямо противоположными, как, например, свобода совести или политическая свобода для мусульманина и христианина.

Цитата

Глубоко прав Эрнст Кассирер (1874–1945), утверждая, что философия «не может дать нам приемлемую теорию человека, пока не будет построена теория государства», ибо «природа человека заглавными буквами вписана в природу государства».

В каждой цивилизации природа человека политического заглавными буквами вписана в теорию государства и имеет яркую социокультурную окраску. Жизнь человека в зеркале политики читается как реалистическая драма современности, завязка которой произошла в далеком прошлом, поэтому вся живая игра сил и страстей, все напряжения и конфликты можно верно интерпретировать лишь сквозь призму символической линзы культуры, закаленной в горниле веков, пройденных цивилизацией.

Мнение известного ученого

Одним из первых это понял Шарль-Луи Монтескье, попытавшийся представить политическое законотворчество человека как выражение «духа законов». Он утверждал, что «дух законов» в каждой культуре ограничен традициями, обычаями, историей и даже географией. Другими словами, дух законов имеет социокультурную выразительность.

В каждой цивилизации непрерывно, день за днем, от века к веку, человек творчески создает все новые символические формы, расширяя и приумножая сферу политического. Понять человека другой политической культуры – значит понять того, кто способен показать другой тип политического творчества, создать другой дух законов. В этом смысле то, с чем имеет дело исследователь, по существу, является материализацией духа человека политического, который он открывает в многочисленных формах и процессах, институтах и организациях. Для настоящего исследователя это не просто политические артефакты цивилизации, но живые формы человеческой жизни. Исследователь изучает документ, чтобы распознать за ним человека.

Однако если ученому и удается определить сложную взаимосвязь политических институтов, партий и законов, то тем самым он лишь расчищает почву для настоящего исследования человека другой культуры. Ошибочно думать, что «политический другой» предстанет перед ним через экспрессию языка, строгие контуры законодательства, нравственные нормы культуры, ведь все это достаточно отвлеченные характеристики. Как заметил язвительный француз Ипполит Тэн (1828–1893), становиться на такую точку зрения – значит смотреть на вещи глазами педанта и подпадать под влияние «библиотекарской иллюзии». Полный портрет «другого» возникает, когда мы можем представить себе человека действующего, телесного, видимого, который полон страстей, привычек, который борется с социокультурными традициями или следует им, – словом, живет в мире политики.

Цитата и интерпретация

Знаменитый испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955) подчеркивал, что все чудеса духовной и материальной культуры, какими бы впечатляющими они ни были в принципе, «должны стушеваться перед лицом особой реальности человеческой жизни». Объяснение должно идти глубоко, добираясь до самых корней. Возможно, главное состоит в том, что человек – не вещь. Ошибочно говорить о человеческой природе: человек не имеет природы; все, что он имеет, – это история.

Действительно, в определенном смысле человек политический в каждой цивилизации создал себя сам, творчески развивая символический мир политических форм и представлений. Это был исторический процесс самостановления и самосозидания через политическую деятельность. Если верно, что всякая творческая деятельность, вопреки всем различиям и противоположностям разнообразных политических форм, направлена к единой цели, то в конечном счете должна быть найдена и особая характерная черта, посредством которой все многообразные формы согласуются и гармонизируются. Мы уже подчеркивали, что такая черта имеет социокультурную природу и определяется наукой как социокультурная идентичность человека политического. Другими словами, наблюдая видимого человека, мы должны найти в нем человека невидимого. Что это значит?

Мир слов и жестов, движений и поступков, весь мир видимого и наблюдаемого «другого» служит для нас выражением чего-то тайного, скрытого, а именно – внутренней установки души. Под внешним человеком сказывается человек внутренний, и первый может послужить объяснением второго. Если все внешние проявления рассматривать как символы, указывающие в одном направлении, то мы должны следовать по ним, чтобы достигнуть центра и найти настоящего человека, т. е. совокупность способностей и чувств, которые производят все остальное. Этот подземный социокультурный мир и представляет настоящий предмет исследования политической науки. «Дух дышит, где хочет», – сказано в Евангелии, и нетривиальная задача исследователя состоит в том, чтобы понять, где же дышит дух человека политического другой культуры.

Наблюдая за человеком политическим, современная наука весьма восприимчива к требованиям эмпирической истины, последовательно описывая его требования и поступки, предпочтения и интересы. Однако за всеми этими пестрыми сведениями она неизменно забывает о главном – о существовании идеальной истины человеческого мира. Равновесие между указанными требованиями научного исследования трудно подчинить единому правилу, и в конечном счете оно зависит от интуиции исследователя.

Здесь нельзя не согласиться со швейцарским историком Генрихом Вельфлином (1864–1945), который указывал, что интеллектуальное самосохранение требует сводить бесконечность событий человеческой жизни к их немногочисленным результатам. В этом смысле о человеке политическом другой культуры мы судим не только по тому, что он делает в сфере политики, но и по социокультурным последствиям его деятельности. Политик не может и не должен детально вникать в политическую жизнь «другого», ведь ему приходится сталкиваться с весьма многозначными выразительными фактами, которые чреваты последствиями для человека в мире политики. Однако при попытке понять значение фактов политической жизни нас ожидает немало подводных камней.

Цитата

Римский император и философ Марк Аврелий Антонин (121–180) заметил: «Ничто из того, что не принадлежит человеку, поскольку он человек, не может быть названо свойственным человеку. Все это не является совершенством человеческой природы. Не в этом цель человека, а следовательно, и завершение цели – благо. Мир – изменение, жизнь – убеждение».

Сущность человека не определяется политическими обстоятельствами, а зависит от того, как он оценивает себя и свое место в мире политики. Единственное, что имеет подлинное значение, – внутренняя установка души. Читая мемуары или биографии выдающихся политических деятелей, мы на каждой странице встречаем упоминания о разных примечательных событиях и поступках. Но как часто не они, а какое-то глубоко личное письмо, обращение в разговоре или фраза, сказанная в порыве гнева, являются для нас тем неуловимым штрихом, благодаря которому мы находим ключ к политическому портрету в целом, к внутренней установке души! Ибо эта фраза была глубоко характерна, она шла из глубины сердца, она была выразительна.

В политической сфере в познании смысла применяются критерии, отличные от естественно-научного исследования. Практически и ситуационно малозначительное может иметь огромную смысловую выразительность, что непременно скажется когда-нибудь впоследствии (как, например, характер). Однако нам ведь хочется проникнуть в сущность политического мира «другого» именно сегодня, сейчас! Метод Ипполита Тэна, возможно, поможет нам найти верный путь интерпретации.

Точка зрения известного ученого

Известно, что французский философ предпочитал основывать свои знаменитые исторические описания на том, что он называл «всякие многозначительные фактики». Эти «фактики» были теми особыми социокультурными символами, с помощью которых можно читать и понимать индивидуальные политические характеры и целые политические эпохи. Тэн обладал способностью отметать (а не просто отсеивать) золото от хлама и даже превращать сам обыденный «хлам фактологии» в живое растение жизни. Иными словами, Тэн умел интерпретировать социокультурную идентичность политических деятелей, подбирая тем самым верный ключ к интерпретации их политического характера. А понимать характер «другого» – значит понимать его как уникальную личность. Это ли не цель политика!

Национальный характер

Социокультурная идентичность во многом формирует национальный характер, о чем говорил еще Гераклит, утверждая, что этос, под которым античные философы понимали привычки, нравы, характеры, темпераменты, обычаи, – это характер человека. Мы говорим о русском характере, вспоминая выдающегося полководца Александра Суворова; о немецком государственном характере, вспоминая «железного канцлера» Отто фон Бисмарка; об английском характере, вспоминая Уинстона Черчилля. Национальный характер – отнюдь не метафора, а обозначение той особой установки души, которая определяет энергетику нации.

Современная теория политики мало внимания уделяет феномену национального характера, концентрируясь на политических, социально-экономических интересах нации, на ее военном потенциале. Но ни одно драматическое событие политической истории ХХ в. мы не сможем объяснить сухим языком позитивистской науки. Почему вооруженная самой современной техникой американская армия потерпела поражение во Вьетнаме, не соизмеримом с США ни по мощи, ни по территории? Как объяснить победу аятоллы Хомейни над могущественным иранским шахом? Почему процветающая Великобритания не может до конца решить проблему Ольстера, а Канада – проблему Квебека?

В каждой цивилизации от века к веку жрецы и мистики, законодатели и мудрецы, святые и еретики, революционеры, аскеты и пророки личным примером демонстрировали возможность моральной позиции в политике. Очень часто они тем самым спасали свою культуру от гибели, показывая, что каждый человек способен на такой политический поступок, если он будет следовать внутренней установке души. Национальный характер крепко спаян отраженным светом памяти всех перенесенных в истории утрат: пламенем гражданских войн и революций, стихийных бедствий и лагерей смерти.

Точка зрения известного ученого

Французский психолог Серж Московичи (1925–2014) справедливо указывал, что в национальном характере нет ничего героического или филантропического, напротив, он обеспечивает своего рода гигиену духа и вообще существования цивилизации. Мы узнаем его по тональности жизни и по императиву «никогда не допускать недопустимого».

Только национальный характер способен объяснить, на что может пойти человек политический в каждой цивилизации, каким будет его ответ, когда судьба рукой истории постучится в его дверь. Но как расшифровать национальный характер?

Нет большего контраста, чем противоположность холодных идеалов политической науки и ярких национальных характеров, созданных человеческой историей. Если мы хотим понять эмоциональный мир человека, мы не должны идти по пути теоретических идеалов знания и истины, разумности и здравого смысла. Ф. М. Достоевский заметил в своих «Записках из подполья» (1864): «Если бы все в мире происходило разумно, то ничего не происходило бы вовсе». Мир национальных характеров – это мир политических поступков, вызвавших настоящие драмы в истории цивилизаций. Здесь нужна особая шкала оценок, которую Макс Вебер определил как шкалу «рациональности по ценности».

Национальный характер народа создается высоким эмоциональным напряжением духа, которым выкованы политические ценности цивилизации. С помощью обостренных эмоциональных реакций – горя, отчаяния, ликования и восторга – человек политический преодолевал те могучие силы, которые угрожали ему на пути истории. В течение многих столетий он сражался и умирал за свою землю, которая была для него воплощением политического идеала. Политический характер никогда не измерить разумом, его можно понять только через эмоциональный опыт, а в эмоциональном мире (согласимся с Джоном Дьюи) вещи остры, трагичны, прекрасны, забавны, спокойны, беспорядочны, удобны, раздражающе скучны, грубы, утешительны, блестящи, ужасающи – словом, они таковы непосредственно в себе и для себя.

Но так ли уж трудно современному прагматичному человеку восстановить этот эмоциональный мир? Разве политика сегодня не погружает нас в бурю эмоций, возрождая драматизированное понимание окружающих вещей и событий, которые теряют свой привычный облик, меняют внешние признаки, окрашиваются в цвет наших страстей: любви и ненависти, надежды и страха. Однако национальный характер – не просто мир эмоциональных представлений. Это эмоциональный накал, генерирующий поступок, который становится нравственным эталоном национального представления о социальном долге и транслируется из поколения в поколение как свидетельство об особом архетипе политического действия.

Если даже мы преуспеем в анализе национальных представлений о должном, расчленим эти представления на мельчайшие составные элементы, нам все равно не удастся с помощью таких аналитических процедур понять жизненный нерв национального характера. Этот нерв не статичен, а динамичен, и описать его можно лишь в категориях политического действия, входящего в структуру цивилизации. Другими словами, чтобы понять политический характер «другого», мы должны изучить способы его целостного выражения, его особый архетип.

Интерпретация

Британский антрополог Бронислав Малиновский (1884–1942) оставил описание племенных праздников у туземцев Тробрианских островов, которые свидетельствуют о том, что древний человек пытался передать молодому поколению представление об особом характере поведения как универсальный способ целостного выражения. Туземные праздники неизменно сопровождались мифологическими рассказами о том, как жили умершие предки. При этом старейшины внушали подрастающему поколению, что духи предков должны на время праздников вернуться из преисподней и вновь участвовать в жизни племени. Туземцы искренне верили, что духи придут на несколько недель, снова поселятся в деревне, усядутся на деревьях, на высоких площадках, специально для них сооруженных, наблюдая за магическими танцами посвящения молодого поколения. В этих магических танцах у каждого члена племени возникало ощущение неразрывной слитности всех поколений в единой модели поведения: пространство и время исчезали, прошлое становилось настоящим, и вновь наступал золотой век человечества.

Когда через некоторое время туземцы выходили из ауры мистической церемонии, те представления, которые общественная жизнь пробудила и возбудила в их сознании, не улетучивались мгновенно. Фигуры великих предков, овеянные сказаниями о героических подвигах, символика ритуальных обрядов, захватывающий вихрь магических танцев – все это продолжало жить в сознании людей через эмоции, сильное чувственное воздействие, производимое ими. Так поддерживался высокий нравственный пиетет перед определенной архетипической моделью поведения человека в обществе.

Английский антрополог и религиовед Фрэнк Джевонс (1858–1936) отметил особую роль табу в формировании идеи социального долга в каждой цивилизации, что также выступает одним из древнейших архетипов национального характера. На островах Полинезии, откуда происходит сам термин, табу означает целую религиозную систему, нечто вроде категорического императива – единственного требования, известного первобытному человеку и принимаемого им. Чувство, что существует «что-то, что нельзя делать», формально лишено содержания. Сущность табу состоит в том, что без обращения к опыту, априорно, некоторые поступки и вещи признаются опасными.

На самом деле в большинстве случаев эти вещи и поступки совсем не опасны, и вера в опасность является иррациональной, однако, если бы такой веры не было, не существовало бы и морали, а значит, и цивилизации. Пусть вера была заблуждением, но это заблуждение стало оболочкой, которая хранила и оберегала представление, принесшее бесценный плод – концепцию социального долга.

Идею передачи нравственной модели поведения и концепции социального долга заимствовали у магического общества все великие мировые религии. Ослабив примитивный гнет системы табу, религия выявила более глубокий смысл нравственно-религиозного долга по отношению к обществу, что позволило вместо ограничения и принуждения выдвинуть новый положительный идеал – идеал свободы, сознательно формирующей позицию. Религиозная этика стимулирует у человека стремление следовать определенным канонам общественного поведения уже сознательно, апеллируя к свободе нравственного выбора, что еще сильнее укрепляет архетип национального характера.

Цитата

Поскольку вера, по мнению французского социолога Эмиля Дюркгейма (1858–1917), есть «прежде всего пыл, жизнь, энтузиазм, экзальтация всей психической активности, способ поднять человека над самим собой, – то именно религия особенно сильно стимулирует энергетику национального характера».

Действительно, как может человек политический, не выходя за пределы самого себя, добавить еще энергии к той, что у него уже есть, чтобы защитить свои политические ценности? Как может он превзойти пределы своих индивидуальных сил? Единственный очаг жара, у которого он мог бы согреться, – коллективная религия, а единственные моральные силы, которыми он мог бы себя подпитать, – это силы «другого». Убеждения становятся пламенными, только когда они разделяются. Тем самым религия активно выполняет политические функции на службе государству: не зря во многих цивилизациях именно религии превращались в государственную идеологию, освящая установленный политический порядок.

Сравнительный анализ

Религиозная этика стала составной частью этики национального характера во всех цивилизациях, что доказал Макс Вебер в сравнительном анализе мировых религий. Благодаря протестантской этике на Западе возник особый тип политического характера, воплотившийся в морали индивидуалистического успеха, создавшей дух капиталистического общества и модель либеральной демократии. В конфуцианско-буддистской цивилизации на основе этики конфуцианского долга возник другой тип политического характера – взаимозависимого индивидуализма, позволивший создать модель восточной политической демократии и особый тип конфуцианского капитализма. В дореволюционной России на основе православной этики формировался яркий политический характер этико-центристской личности, способной создать политическую модель солидарной демократии, если бы этот процесс не был прерван Октябрьской революцией, на долгие годы погрузившей страну в искусственный мир марксистско-ленинской утопии.

Между тем формирование национального характера было прервано в прошлом веке не только в России. Распространение атеизма и прагматизма нанесло огромный урон развитию всех культур, в которые вслед за рационализмом эпохи Просвещения проник разъедающий вирус скептицизма. Когда человек политический утратил энергию сакрального воодушевления, он моментально превратился из пламенного защитника национальных ценностей в холодного скептика, пассивного циничного наблюдателя. Как иронично заметил Серж Московичи, современная культура старается и преуспевает в институционализации меланхолии.

Секуляризация верований и обрядов, пренебрежение к церемониалу и ритуалу, подавление страстей во имя интереса и коллективных восторгов во имя организации, рационализация экономики и управления с помощью расчета и количественных величин могли привести только к такому результату. Это состояние активного безразличия логически проистекает из жизни, которую направляет экономический расчет, ведь не зря англичане окрестили экономику «унылой наукой».

Точка зрения известных писателей

Первыми почувствовали угрозу цивилизации литература и искусство. Оноре де Бальзак писал в «Шагреневой коже»: «По мере того как человек цивилизуется, он убивает себя; и эта бьющая в глаза агония общества представляет глубокий интерес». Когда художник начинает свое расследование, он использует весьма специфические приемы. Русский публицист, мыслитель и общественный деятель И. Л. Солоневич (1891–1953) сравнивал литературу с «кривым зеркалом жизни»: чтобы исследовать человеческий характер, литература использует слишком сильные преувеличения, разворачивая события в логике метаморфоз. Искусство предупреждает, а для того, чтобы предупреждение было услышано, ему нужны наиболее выразительные и даже парадоксальные художественные средства. Политики прошлого столетия оказались весьма восприимчивы к изображению национальных характеров в зеркале искусства (хотя бы потому, что их не умела исследовать политическая наука), и это стимулировало многие политические драмы.

В этой связи нельзя не сказать несколько слов о русской литературе: наверное, особенно ярко болезненный процесс разложения национального характера был представлен именно в русском искусстве. В произведениях А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. А. Гончарова, А. П. Чехова, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого представлена целая галерея «лишних людей» – разочарованных скептиков, слоняющихся по жизни в беспредельной тоске, приводя в нескрываемое замешательство современников. Чацкие и Онегины, Печорины и Обломовы, нарисованные блестящим пером гениальных писателей, стали символом «русского характера» в глазах заинтересованных зарубежных читателей. Одним из таких наблюдателей был неистовый Адольф Гитлер, и он поспешно решил, что победить страну, героями которой являются разочарованные меланхолики, не составит труда. Мы знаем теперь, чего стоило ему и всем нам это жестокое заблуждение.

Сегодня, когда золотой век литературы сменила эпоха телевидения, визуальное искусство стало экспериментировать в жанре сатиры-фантасмагории, используя аргументы из серии «чем хуже, тем лучше». В свое время фильм «Особенности национальной охоты» был отмечен международной премией и получил широкую зрительскую аудиторию. Судя по откликам иностранной прессы, современные заинтересованные политические наблюдатели за рубежом представляют теперь русский национальный характер по этой откровенно русофобской картине. Будем надеяться, что они не так поспешат с выводами, как неистовый Адольф.

Политическая культура цивилизаций создавалась не столетиями, а тысячелетиями, и энергия национальных характеров не может улетучиться бесследно: существует закон сохранения психической энергии. Современное общество насыщено драматическими предчувствиями, которые генерирует рассеянная в социальной ткани энергия остывшего религиозного экстаза. Эта энергия ищет новые каналы, способные ее сфокусировать и оживить. Куда же она устремляется в эпоху атеистического нигилизма и расчетливого прагматизма?

Если энергия уходит глубоко в индивидуальное подсознание, а этот процесс хорошо описали Зигмунд Фрейд («Психоанализ и культура») и Эмиль Дюркгейм («Самоубийство»), общество сталкивается со случаями массовых самоубийств, неврозов и других психических отклонений на фоне экономического благополучия. В условиях, когда сильные эмоции не востребованы цивилизацией, человек начинает эмоционально пожирать самого себя. Сегодня общество больше не требует от индивида следовать жестким правилам. Снятие ограничений, дезинтеграция, отсутствие порядка, что прежде удерживало человека в определенных рамках, концентрируя на определенной задаче, – все это является подлинной причиной массовых самоубийств в эпоху экономического процветания. Однако не это самое страшное, ведь, в конце концов, такова участь наиболее слабых и неуравновешенных людей. Когда атеистическое общество, неспособное больше создавать богов, начинает создавать демонов, тогда сатанинский механизм в политике грозит разорвать в клочья весь институт общественного порядка. К сожалению, в ХХ в. политики использовали именно такой демонический путь концентрации психической энергии масс, и мы теперь с полным основанием называем ушедшее столетие «веком политических катастроф».

Когда «его величество Разум» освободил человека от религиозных и мистических иллюзий, одновременно с улыбкой Мефистофеля он предложил ему самые страшные орудия уничтожения: атомную бомбу и концлагерь. Можно ли после этого всерьез полагать, что политическая наука способна вещать свои истины беспристрастно, сохраняя нейтралитет? За смерть Бога в политике человек заплатил страшную цену: он потерял самого себя. Об этом предупреждал еще Федор Достоевский: «Если Бога нет – все позволено, а значит, позволено самое худшее – право на бесчеловечное в человеке».

Цитата и интерпретация

Французский этнограф и социолог, ученик Дюркгейма, Марсель Мосс (1872–1950), много лет посвятивший изучению примитивных обществ, увидев нацистские церемонии в Нюрнберге, воскликнул: «То, что великие современные общества, которые, впрочем, так или иначе возникли в Средние века, могут вести себя под влиянием внушения, как австралийские аборигены с их танцами, двигаясь подобно детям по кругу, этого мы совершенно не предвидели». Однако это было хорошо известно древним. Платон отмечал, что эмоциональные порывы общества надо уметь направлять в праведное русло, ибо все величайшие блага возникают от эмоционального неистовства, правда, когда оно дается нам как дар божий. Прорицательницы в Дельфах и жрицы в Додоне в состоянии неистовства сделали много хорошего для античной Эллады – и отдельным лицам, и всему народу, а будучи в здравом рассудке – мало или вовсе ничего.

Современные политики почти полностью утратили великое древнее искусство – умение направлять психическую энергию масс в положительное русло. Между тем только в этом и состоит подлинное искусство политики. На самом деле политические интересы в диалоге цивилизаций, о которых сегодня столько печется политическая наука, – самая непостоянная в мире вещь: сегодня нам выгодно объединяться, а завтра другие политические интересы превратят нас в непримиримых врагов. Интересы в политике могут породить только мимолетное сближение или временные коалиции. Неустанно, все более точно анализируя интересы, политическая наука буквально палит из пушек по воробьям.

Политические ценности – вот прочный ориентир на переменчивом политическом горизонте: они источник подлинной энергии и неиссякаемого воодушевления человека в каждой цивилизации. Именно к ним мы должны обращаться в диалоге культур, чтобы правильно понять политического партнера другой социокультурной традиции.

Неразгаданная тайна истории цивилизаций (опять-таки хорошо известная древним) заключается в том, что сила положительной энергии коллективного воодушевления заведомо выше силы демонического, разрушительного воодушевления. Только благодаря этому закону развития психической энергии масс и состоялось в истории поступательное движение всех великих культур. Корни «тихоокеанского чуда» и небывалые темпы развития исламской цивилизации в ХХ в. – все это неоспоримые свидетельства действия древнего психологического закона в наши дни.

Хочется согласиться с Эмилем Дюркгеймом: настанет день, когда наши общества снова узнают минуты творческого возбуждения, в ходе которых возникнут новые идеи, появятся формулы, которые будут воодушевлять человека политического и служить ему руководством к действию. Однажды пережив эти минуты, люди непроизвольно испытают потребность время от времени мысленно возрождать их к жизни, т. е. поддерживать воспоминания с помощью праздников, которые регулярно воскрешают их плоды. «Нет Евангелий, которые были бы бессмертны, и нет основания считать, что человечество впредь будет не способно придумывать новых».